Александр Иличевский
АНАРХИСТЫ
роман
XXIX
Погруженный в переживания, Соломин зашел вечером в больницу и стал дожидаться Дубровина в закутке с кофеваркой. В щелки жалюзи на окне амбулатории он видел, как тот возится с пожилой больной, обвешанной проводами и датчиками, как корова доильными трубками; женщина с усилием крутила педали, охала и боялась умереть от перенапряжения. Монитор судорожно пикал ее пульсом, а на экране сокращалось черно-белое, как полная луна, огромное сердце. В закуток с книгой в руках вошел Турчин и сначала бровью не повел, ставя ее на полку, но после того, как Соломин пошевелился и кашлянул, обернулся и воскликнул: «Поглядите-ка, наш декабрист из ссылки вернулся!»
Турчин вышел, Соломина снова охватило волнение, и он, не дожидаясь, когда освободится Дубровин, выбежал из больницы. Часа два ходил вдоль пустынного низкого берега реки по блестевшей от луж тропинке, вышагивал через колышущиеся под ветром черные травы; они уже не благоухали, как летом, и достигали ему до плеча. Он не торопился идти домой, потому что никак не мог решить, началась ли у него с Катей новая жизнь или новая боль. Закоченев совсем, решил, что теперь, после возвращения из похода, он совершенно обновленный человек и ему нечего страшиться горя, он выдержит всё… Он вернулся домой, тревожно поглядывая на темневшее издали окно Катиной мансарды, и, согревшись коньяком, мгновенно заснул.
Пока его здесь не было, произошло немногое, но существенное. Дубровин ездил к сестре Соломина хлопотать об усыновлении, и Наталья помогла: мальчик теперь пристроен, опекунство оформлено, и приемные родители из Бельгии как раз накануне приезжали в Чаусово благодарить за хлопоты. За время отсутствия Соломина таможенник Калинин сошелся с отцом Евмением, стал помогать в строительстве храма и дал денег на купол и кровлю. Анархисты, чья последняя смена закончилась в середине сентября, по просьбе Турчина задержались на неделю и перекрыли крышу. Скоро состоится водружение креста, отлитого и позолоченного тоже на таможенные деньги; осталось только дождаться прибытия автокрана.
Всё это Соломин узнал от Дубровина, после того как снова сбежал из дома, потому что всё еще боялся встретиться с Катей и обнаружить ее равнодушие. Ему хотелось продлить счастье неведением, и чуть свет он уже бросал камушки в раму окна, приоткрытого в спальне доктора.
— Кто там? Чего надо? — прохрипел Дубровин.
— Это я, Владимир Семеныч. Прости!
Через минуту показалось заспанное ошеломленное лицо Дубровина. Он никак не мог нацепить очки и морщился от того, что дужкой попадал в зажмуренный глаз.
— А! Вернулся, горемыка? — сказал он, еле разлепив веки.
— Пошли купаться!
— Купаться?.. Куда уж, октябрь на дворе!
— Шучу, шучу, — засмеялся Соломин и уселся на подоконник, на котором и узнал обо всех новостях и о самой последней; она-то и определила весь этот начавшийся субботний день. Оказывается, помимо вышеупомянутого в отсутствие Соломина стряслось удивительное происшествие. Во время дежурства Турчина во двор больницы въехал джип, и санитарка побежала звать доктора. За рулем джипа находился плачущий человек лет сорока пяти. На пассажирском сиденье с ремня безопасности свисал голый мокрый мертвец.
Водитель кинулся на Турчина:
— Доктор, спасите его! — кричал он, показывая на пассажира. — Плачу любые деньги!
Турчин дотронулся до сонной артерии.
— Он мертв.
Когда Турчин велел санитарам нести тело в морг, человек схватил его за грудки, и подоспевший Дубровин едва отбил коллегу. Так врачи познакомились с владельцем усадьбы Высокое, Шиленским Валерием Аркадьевичем, который привез к ним своего двоюродного брата, сердечника: будучи у кузена в гостях, получил обширный инфаркт при купании после бани в холодной реке.
Через неделю Шиленский приехал извиниться и привез с собой ведро со льдом, в котором были зарыты бутылка брюта и банка черной икры. В тот же день он вдохновился подвижническими делами Дубровина и Турчина и познакомился с отцом Евмением. Еще через неделю он явился с корзиной раков и пакетом денег, предназначенных для ремонта хирургического отделения. В конце визита Шиленский попросил проверить состояние его сердечно-сосудистой системы. Во время теста он поставил рекорд — двадцать восемь минут крутил педали под нагрузкой — и похвастался своей антихолестериновой диетой (только овощи и рыба на пару, никакого майонеза). Так и завязалось знакомство; вот только Шиленский, владелец шарикоподшипникового завода, на котором трудились японские роботы, оказался чрезмерно брезглив: никогда не ел за чужим столом и после того, как подавал руку, очень вялую, словно выдавливающуюся из рукопожатия, немедленно отворачивался, доставал гигиеническую салфетку и с неподвижным лицом протирал палец за пальцем. Это создавало некоторые неудобства, особенно при попытке продемонстрировать начатый ремонт хирургии и выпить и закусить вместе.
— И как раз сегодня, — рассказывал Дубровин, зевая и помешивая щепкой в кофейнике, — отец Евмений венчает Шиленского с суженой, рабой Божьей Анастасией. Сейчас семь, и скоро начнется переполох, потому что венчание в девять. А после нас, обитателей Чаусова, просят прибыть в Высокое. Надеюсь, и ты с нами…
— А невеста кто? — спросил удивленный Соломин, полагая про себя, что и невеста у этого необычного человека должна быть знаменитостью или по крайней мере экстравагантной особой.
— Это целая история, — сказал Дубровин, снимая кофейник с конфорки, — долго рассказывать.
— И Турчин поедет?
— Поедет. И тебе, мой милый, следовало бы.
— Я-то там зачем?
— Познакомишься с новыми людьми, нынче не время для отшельничества. Нельзя чураться соседей, нам вместе здесь век вековать, надо знаться друг с другом… Кстати, как ты отдохнул? Капелкин рассказывал о твоих подвигах.
— Я с Катей, кажется, по-новому…
— В самом деле? — испуганно посмотрел на него Дубровин.
— Как она здесь без меня? Как вела себя? — раздельно произнес Соломин.
— Прекрати… Я ничего не знаю.
— Меньше знаешь, лучше спишь, — улыбнулся Соломин, вставая. — Вот и мне пора уйти в несознанку.
Он вышел от Дубровина и под моросящим дождиком пошел к церкви, у которой застал отца Евмения, со стремянки развешивающего над входом в притвор канитель и еловый лапник.
— Бог в помощь, батюшка! Праздник грядет?
Священник слез, оправил подоткнутую рясу и, смущенно улыбаясь, подал Соломину руку.
— Венчание сегодня.
— Персона важная?
— Все человеки — венцы эволюции… Как поживаете? Давно прибыли?
Соломин помог отцу Евмению закончить убранство, и вместе они едва успели выпить чаю, как в половине девятого Чаусово запрудили отполированные автомобили с забрызганными свежей грязью крыльями. У церкви выстроились гурьбой мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях и меховых накидках. Повсюду засновала выгрузившаяся из микроавтобуса с корзинами и подносами обслуга. Разносили шампанское и тарталетки; новенький щебень, которым был густо усыпан двор перед церковью, похрустывал под проворными ногами. Фотограф — худая, коротко стриженная девушка, — осыпая жениха с невестой щелканьем затвора, меняя на ходу объективы, припадала на колено, взбиралась на скамейку, заходила за угол и щурилась оттуда, поглядывая то в видоискатель, то на дисплей, то на небо, по которому шли, как льдины, облака, в разрывах поражая взор пронзительной лазурью.
Жених — светловолосый стройный человек средних лет, с холеным матовым загаром и серыми глазами — вышел из лимузина и подал руку невесте, высокой красавице брюнетке с васильковыми глазами и тугой косой, убранной в кольцо на голове. Повсюду лился белый атлас и рассыпались кружева, блестели черным шелком лацканы, и новобрачные раздавали всем огромные витые свечи. Венчание прошло быстро, Соломину стало приятно на душе от праздничного настроения многих хорошо одетых, ухоженных людей с дорогими часами, выглядывавшими из-под манжет. В церкви появился Дубровин в мешковатом костюме и белой мятой рубахе, без галстука. Пришел и Турчин, в белом халате, — заглянул с дежурства. У отца Евмения всю службу в бороденке светилась улыбка, и Соломину приятно было смотреть на его отточенные действия, на его праздничный, приподнятый вид. Под конец в толпе произошло движение, и широкоплечий Калинин, потеснив многих, продвинулся в первые ряды. Соломин впервые увидел его так близко, и у него испортилось настроение.
После кружения с венцами все вышли во двор, и Дубровин подвел Соломина знакомиться. Он поклонился невесте и поздравил жениха.
— А вы и есть тот самый левитановский отшельник! — воскликнул приветливо Шиленский. — Как замечательно! Говорят, вы славитесь тем, что создаете иконы из пейзажей, без людей. Это правда?
— Ничего подобного, — покраснел Соломин.
Он хотел еще что-то сказать, объяснить, что он совсем не мнит себя живописцем, но Шиленский продолжил:
— А у меня в коллекции есть Левитан, есть. И Поленов есть. Кое-что насобирал с миру по нитке… Ни в одном каталоге не найдете. Могу похвастаться, когда приедете в гости. Приезжайте!
— Неизвестный Левитан? — пробормотал Соломин.
— Да, незавершенный автопортрет с собакой.
— Автопортрет?..
Тут снова выступил из толпы Калинин, и Шиленский окинул взглядом его выдающуюся внешность.
— Поздравляю, искренне, — сказал Калинин.
— Благодарю, очень рад, — кивнул ему Шиленский, перехватывая из руки в руку две венчальные иконы, подаренные ему и невесте отцом Евмением. — Господа, друзья! — обратился новобрачный, приподнимаясь на цыпочки и оглядываясь на Дубровина и склонившего голову священника. — Прошу всех вас пожаловать вечером в Высокое на скромное празднование. Съезд гостей к четырем часам!
Машины спустились кавалькадой с виража, опоясывавшего береговой откос, на котором возвышался белый нарядный храм Вознесения, и исчезли в проулке.
Соломин обедал у Дубровина, и тот убедил его ехать с ними к Шиленскому.
— Все-таки нам тут в одиночку не справиться, — заключил Дубровин, — нужно дружить с местными силами. Шиленский вполне влиятельная фигура, и его соседская помощь может пригодиться.
— Лучше врагов орда, чем один такой друг, — отвечал Турчин. — Дружба и деньги очень даже благоухают, Владимир Семеныч. Сколько раз я говорил, что нельзя на бандитские деньги ни храмы строить, ни людей лечить. Необходимо отделять будничное от святого. Моральная неразборчивость ни к чему хорошему не приведет. Маленький шаг в пропасть ничем не отличается от шага большого…
— Откуда вы знаете, как заработал деньги Шиленский? — вскипел Соломин. — Вам бы только обвинять да обличать. Все у вас плохие, все у вас воры. Третьего не дано: или перед вами подлец, или святой. Падшие у вас милости никогда не дождутся.
— Соломин, уймитесь, — проговорил Турчин, не глядя на художника. — В нашей стране чем больше воруешь, тем праведней становишься. Прямо-таки цивилизация из бреда фантастов об иной планете, где царят законы, обратные нашим благодетельным обычаям. У нас, в самом деле, человека в тюрьму сажают только тогда, когда он мало наворовал. Наворовал бы больше, тогда сумел бы и фемиду умилостивить, и общество, и власть. Вы по таким законам хотите жить?
— Перегибаете, Яков Борисыч, — не согласился Дубровин. — Кто вчера по National Geographic смотрел передачу о леопардах? Помните, как две гиены отняли у молодого леопарда антилопу? Мне безразлично, на какие деньги будет оборудовано хирургическое отделение. Мне нужно, чтобы оно функционировало. И при этом сотворенное ими добро не умалится тем, что некогда они, эти деньги, стали источником зла. Что было, то было. Нельзя зашоренно смотреть на мир…
— Ах, оставьте, Владимир Семенович, не придирайтесь к словам, — возразил уже спокойней Турчин. — Впрочем, расширение кругозора явно лучше его сужения, так что поеду с вами, погляжу на жизнь властителей новой жизни…
Соломину во время обеда пришла в голову смелая мысль, и он пришел с ней домой, поднялся в мансарду и постучался к Кате. Она открыла не сразу, заспанное лицо ее казалось заплаканным.
— Разбудил? Прости…
— Ничего, — зевнула она. — Что надо?
— Я с докторами еду на свадьбу в Высокое. Хочешь с нами?
— Не знаю, — снова зевнула Катя и закрыла дверь.
Через час она спустилась в столовую с мокрыми после душа волосами, в белой блузке с длинными рукавами из тонкой гофры и в джинсах, попросила сделать ей кофе.
— Я поеду в Высокое, — сказала она, доставая из холодильника йогурт. — Только веди там себя прилично. Не то…
— Не то — что?
— Сам знаешь.
XXX
Условились ехать цугом, потому что Калинин, везший Турчина и отца Евмения, не знал дороги. С Соломиным ехали Дубровин и Катя, слушавшая плеер с закрытыми глазами. Навстречу вдруг попались новенькие комбайны, лоснившиеся, как жуки; они покачивали каруселями лезвий, заметавшими всю ширину дорожного полотна.
— Луноходы! — воскликнул Турчин, когда с ними поравнялись колеса последнего комбайна и Калинин стал выбираться с обочины.
В ногах у священника стояла корзина с копченой рыбой, которую снарядил в подарок ото всех Соломин. Катя потребовала везти рыбу отдельно, и Калинин молча взял из рук Соломина корзину и переложил к себе в машину; сам он вез в качестве свадебного подарка старинные солнечные часы из бронзы.
— Побер-р-регись! — подражая вокзальным носильщикам, кричал Соломин, когда им встречались отставшие от колонны комбайны.
— В следующем году я отправлюсь в экспедицию на Игарку, — рассказывал Турчин отцу Евмению. — Чаусов в 1932 году искал там следы новгородцев. Они бежали от опричников Ивана Грозного в Иерусалим. Новгородцы шли без компаса, перепутали юг и север и вышли к ледовитому морю, которое решили обойти с востока и все-таки достичь Иерусалима. Вот почему поселения их растянулись по всему побережью. Моя задача — добраться до Игарки, чтобы изучить пока еще бытующий диалект олушей: так называется вымирающее племя новгородцев — олуши. Сейчас я исследую этнографический этюд Чаусова, где описаны похоронные обряды и традиции строительства домов у олушей. У меня уже есть в команде лингвисты и шерпы, зову с собой Дубровина и, будь я уверен хоть сколько-нибудь в Соломине, позвал бы и его…
— А вы позовите, попробуйте. Вдруг он примет вызов. Ему важно отвлечься от себя, — сказал священник.
— Ваша правда. Надо двигаться. Как станешь, увязнешь или рухнешь. Года порой достаточно. Я тоже засиделся… Всё ж таки боюсь, что Соломин обузой будет. Мало знает, немногое умеет.
— Походные навыки — дело нехитрое, наверстает этнографию, историю. Зима на носу, скоро дома сидеть без дела скучно станет, вот и возьмется за самообразование.
Отец Евмений вздохнул и перекрестился.
— Эх, как все-таки охота найти окно в прошлое, одолеть века! — продолжал Турчин. — Я в детстве любил мечтать о машине времени. Нет соперника благороднее и сильнее, чем время. Выйти на берег Ледовитого океана и вглядеться в горизонт, чтобы за ним узреть мираж Иерусалима? Взглянуть Христу в глаза? А?
— Для этого духовное зрение требуется, — отвечал священник.
— Святой отец, опять вы за свое? Вы же все-таки грамоте обучены. Зачем отрицать достижения науки, разрушающие миф прививкой достоверности? Религии, если она хоть как-то видит свое место в цивилизации, необходимо внять научным достижениям. Доколе она будет вставлять палки в колеса будущего?
— Я тоже считаю, что наука должна стать инструментом и источником духовного опыта, — вздохнул, потупившись, отец Евмений.
— Представьте на минуту то, что пережил Чаусов в Юго-Восточных Каракумах. Песчаная буря, пришедшая туда из Афганистана, в несколько часов перенесла на сотни километров миллионы тонн песка. В одном из мест исчез бархан, и под ним открылся караван в сотню верблюдов — с поклажей, погонщиками, охраной. Все они некогда погибли во время такой же бури. Под сухим раскаленным песком их плоть высохла и стала нетленной. Караванщики лежали в единой связке. Чаусов сделал беглый набросок, взял несколько вещей из оснастки. А через месяц, когда он вернулся, на этом месте высился новый бархан… Григорий Николаевич пишет, что именно тогда ему открылось окно в прошлое!
Доехали до развилки. Соломин, не включив сигнала поворота, газанул перед автобусом, и Калинину пришлось выполнять напряженный обгон, чтобы не упустить из виду головную машину. Скоро съехали на грунтовую дорогу, потянувшуюся мокрой дугой по полю. Переехали по мостку, сбитому из шпал, широкую канаву, и вот показался обрыв, за которым открывалась излучина реки. Дорога местами шла над самым краем и свежей колеей огибала участки оползней. По склону обрыва росли сосенки и видны были еще не засыпавшиеся щели недавних обвалов. Проехали заставную арку из березовых столбов с досками, прибитыми поверх, и надписью «Усадьба Высокое».
— Тоже мне миллионер, этот, как его… Шиленский? Не мог дорогу проложить… У нас везде так: в своей хате рай, за порогом яма. И чего я за вами увязался! Катя, вернемся домой.
Катя не отвечала, поглощенная музыкой, дребезжавшей в наушниках.
— Да ты оглянись, как душа ликует и летит кругом, — сказал ему Дубровин, когда впереди показались ворота усадьбы. Она стояла на белокаменном утесе, вниз и вправо открывался на другом берегу луг, а за ним дубрава — Соломин писал ее этой весной еще голой, хотя поля озимых и березовые рощи уже вспыхнули изумрудом. Внизу блестела река, почти черная от низко бежавших облаков.
— Уж глухо сердце стало, — ответил Соломин. — Отшельничество, слияние с природой отныне не снадобье. Если раньше сетовали, что только перед смертью красота природы переживается остро, то теперь технические достижения цивилизации способны дать уму и душе куда больше, чем аскеза пейзажа. Прогресс предлагает воображению немыслимые ранее инструменты…
Навстречу машинам из-за ворот усадьбы вылетели два поджарых ротвейлера и залаяли на разрыв желудка. Никто не решался выйти и нажать кнопку звонка. Усадьба была обнесена каменным забором, сложенным из дикого известняка, добытого из подножия утеса; внизу виднелась банька на понтоне, причал с катерами, а у того берега кланялся во все стороны на волне красный бакен. Соломин наконец отстегнул ремень и, увидав, что Калинин уже нажал на кнопку и треплет за загривок пса, поскорей выбрался наружу. Он сорвал с обочины и растер в пальцах верхушки мокрых трав, поднес ладонь к лицу, вдохнул полынный дух. К северу за рекой, километрах в трех, белела крупинка белокаменной Вознесенской церкви. От ее порога открывался вид, который Соломин считал шедевром и не понимал, почему Левитан прошел мимо него. Нагорный погост у этой церковки был наилучшим местом для вечного пристанища — гора воздуха и света, полная дали, проплешин песчаного карьера, перелесков, подсеченная клинком реки… В прошлом году Соломин наконец перестал бояться смерти и даже иногда завидовал мертвым; когда читал о том или ином художнике, то непременно вычислял возраст, в котором тот умер, и если на момент смерти он был младше его, то Соломин вздыхал про себя: «Как повезло! Будь я на его месте, я бы теперь уже столько-то времени лежал на Вознесенской горке…»
Наконец ворота открылись, и автомобили спустились по гаревой дорожке меж древних лип, среди которых попадались деревья в два обхвата, обломанные грозой. Дорожка привела к петлевой горке подъезда, на которой их встретил немолодой широкоплечий мужик с породистым суровым лицом и боксерским свернутым носом; он представился:
— Виктор Кириллыч меня звать. Машину ставьте прямо по ходу вниз, за конюшней.
Обратно возвращались, наслаждаясь высоким простором усадьбы, с трех сторон которой проглядывала в аллеях глубина речного берега. Недавно отреставрированный главный дом, примечательный памятник классицизма, был окружен одичавшим парком. Каскад из трех террас вел к реке. Вдоль дорожек были расставлены античные слепки, уже убранные на зиму в деревянные ящики с одной стеклянной стенкой. На краю последней террасы над обрывом стояла подпорная стена с балюстрадой. Здесь располагался павильон, от которого к реке спускалась лестница; пролеты ее крепились на стальных балках, вбитых в отвесный каменный склон.
Соломин едва угнался за Катей — она оживилась, оглядывая усадьбу. Отец Евмений с Дубровиным отклонились в сторону видневшейся слева часовенки. Турчин с Калининым отстали у конюшни и гаража. Катя сделала несколько шагов по ступеням вниз, постояла, посмотрела на реку, на видневшиеся кровли Весьегожска и устремилась к главному дому. Соломин ахнул, кинулся за ней.
Главный дом продолжался двумя портиками, балюстрады на которых вели в верхние этажи флигеля. Соломину захотелось немедленно пробраться наверх и посмотреть, какой открывается оттуда вид. Меж портиками с увитыми гирляндами колоннами располагалась клумба с астрами, а у каждой колонны портика в кадках стояли апельсиновые деревца, украшенные световой мерцающей паутинкой.
Львы с человеческими лицами лежали у схода в парк; здесь, под тепловыми газовыми зонтиками, стояли гурьбой гости. Держа бокалы с шампанским, они жались к жаровням с бараньими тушами и тушками гусей. Холодный воздух разбивался вокруг горелок и жаровен и струился вверх облачками жидкого стекла. Центр фасада выдавался полуротондой овального зала, в котором сервировались столы и сновали официанты, зорко присматривавшие за гостями. Камердинер, которого они повстречали на подъезде, хриплым густым басом обратился к Соломину, не узнав его:
— Виктор Кириллыч меня зовут; сюда нельзя, господин хороший, к столу позовут через часик, а пока на улице закусите.
— А где можно посмотреть картины? — спросил Соломин. — Левитан меня интересует.
— Картины? А вон туда, в галерейку пройди, там висят, — махнул рукой в сторону анфилады камердинер. — Только чур руками не трогать и вплотную не приближаться, издали смотри, не то сигнализация сработает.
Через несколько минут, быстро миновав бережно подсвеченные палестинские этюды Поленова, Соломин стоял перед небольшой картиной с табличкой «Автопортрет с собакой. Перелесово. 1892 год». На ней была изображена осенняя роща, раскисшая дорога, блестевшая лужами в колеях, а на обочине стоял охотник с ружьем и пестрым глухарем, притороченным к патронташу. В ногах у него сидела собака, белая легавая с рыжими подпалинами. Лицо охотника с огромными печальными глазами выражало странническую гордую неприкаянность, обездоленность, но не оно поразило Соломина. А поразило то, что, мгновенно узнав Лану, он понял: перед ним тот самый прозрачный великан, которого он видел в полях, над лесом… Мурашки побежали у него по спине, и он поспешил прочь.
Дальше >>
PayPal a.ilichevskii@gmail.com
Webmoney (рубли) R785884690958
Webmoney (доллары) Z465308010812
Webmoney (евро) E147012220716
Комментариев нет :
Отправить комментарий